>>критика и эссеистика:
Римма и Валерий Герловины

O ГЕНРИХЕ ХУДЯКОВЕ

(Отрывок из книги «Самиздат арт», в английской версии Russian Samizdat Art, 1986, Willis, Locker, & Owens, New York) Gerlovin ©1986/2010 www.gerlovin.com

Генрих Худяков был один из первых, кто в начале 60-ых устраивал чтения и выставки своих поэтических книгопроб в мастерских московских художников. Свою новаторскую визуальную поэзию с бесчисленными комментариями к ней Генрих виртуозно декламировал с гортанными переливами не из себя, как все остальные поэты, а в себя. Худяков всегда оставался одиноким волком в художественной среде Москвы и позднее в Нью-Йорке, не примыкая ни к каким группировкам. В нашем видеo-интервью для этой книги он так определил свое начало: «Поводом для моей поэзии послужила встреча молодого организма с проблемами жизни, которые разрешились гармонией ритма».

Одна из его ранних книг с витиеватым названием  «Кошки-мишки или один к третьим лишний» (1963), где под лишними подозревались Пастернак и Цветаева, была напечатана под копирку в 6 экземплярах, сопровождалась манифестом, рукописными комментариями и копирайтом его собственного сам-издательства «Автограф», поэтическим псевдонимом поэта в то время. Тогда у  Генриха не было своей пишущей машинки, и он «полиграфировал» это сочинение на одном из московских “почтовых ящиков”, так называли в то время засекреченные учреждения. Окончив славянское отделение филологического факультета Ленинградского университета (чешский язык),  он вернулся в столицу на свое постоянное место жительства и некоторое время работал переводчиком в таком закрытом заведении. Слова в этой книге были механически разделены на буквенные элементы (не слоги), а непрерываемая лента стиха тянулась по вертикали на странице вроде полоски телеграммы, перевернутой на попа.

П-

Ри-

Ело-

Сь…

П-

Ре-

Лос-

Ть!

Поскольку печатать он не умел, то этот нео-морфологический текст Генриху пришлось выстукивать на пишущей машинке буквально одним пальцем, на что ушло 6 месяцев кропотливого труда на глазах загипнотизированных его невиданной наглостью сотрудников. Позднее 2 фотоэкземпляра (из 16 напечатанных) этого текста были выклеены в амбарную книгу, что придало этому визуальному стихосложению протокольный  облик классного журнала.

!.. «До-

Мо-

Дды-

Ха» !!

В серии рукописных стихов, композиционно рассортированных горстками словесных и графических элементов под общим названием «Кацавейки» (1965-66) ярко выразились визуальные тенденции поэзии Худякова, где стихи предназначались исключительно для воспроизведения их про себя, « в уме». А  в «уме-ньшенном» варианте этой книги, как объясняет поэт, в стандартном детском альбоме по рисованию эти «Кацавейки» были факсимильно воспроизведены в интернациональном издании  «СМС» (№ 3, 1968, Нью-Йорк). По своему обычаю, сохранив только собственную часть, Генрих выбросил весь остальной журнал в помойку. «Я альтруист, но у меня возможности маленькие», — так откомментировал он этот поступок.

Худяков стал известен в Москве не только благодаря своей поэзии, но и эксцентричному поведению и весьма неожиданной логике толкования как своего творчества, так и других литераторов вроде Набокова, «кумира образованщины, мухи на кончике рога вола словесности, с его российским английским» или Шекспира, который «в течение веков пудрил мозги задроченному человечеству набором бестолковых эпизодов». В результате такого скепсиса из-под пера появился новый словопроизводный «Гамлет» — а точнее поэма «Лаэртид», основанная на синтезе двух легенд о Гамлете и о другом принце — Телемахе, сыне Одиссея. Отправная дилемма «быть или не быть» у Худякова по началу сформулированная «ли быть иль нет, не быть», в окончательном варианте монолога, переделанного уже в Нью-Йорке, уточнилась в «быть и не быть», что неосознанно перекликается с формулой Гераклита «быть равно не быть». В то же время Генрих мыслит и излагает собственными аксиомами: «Я не форма-ЛИСТ, я форма-ДРЕВО». Мастер на неологизмы и всякого рода афоризмы, которые, казалось бы, из него сыпятся без всякой шутки, он сам себя называет  «гениалиссимусом». Он очень хорошо знает силу своего слова и порой даже страдает от нее, жалуясь, в какие только лабиринты жизни она его не заводила. «Ударили по правой щеке, подставь левую, а потом опять правую… Так до самой смерти забьют».

Генрих Худяков — это сочный образец русской творческой натуры, в которой безумие переплетено с гениальностью, где глубокая реакционность сочетается с модернистской формой и религиозным мистицизмом. «Я бы прекратил искусство на постимпрессионизме, потому что потом началось одно только жульничество во главе с Пикассо и Маяковским», — объявил Генрих сразу же после самозабвенного отзыва о поэтических экспериментах раннего Пастернака. Зная его донкихотский подход к искусству, которое «зарождается на вибрации души и цвета»,  не трудно представить себе его агрессивное отношение к коммерческой натуре многих современных художников, которым «только лишь бы воткнуться в галерею любым путем».

Первоначальный поэтический арсенал оказался недостаточным Генриху Худякову в Америке, куда он уехал в 1974 году. Здесь начался новый период в его творчестве, названный в газете «Виладж войс» «сумасшедшей галантереей». Он выплеснул серию раскладных коллажей галстуков, хозяйственных сумок с использованием блистающей бижутерии, медицинских пластырей, бусин и всяких чудес блошиного рынка, перекочевавших несколько позже на узоры выложенные рукой мастера на пиджаках, рубашках, штанах, шапках, ботинках. Все это в конце концов распространялось на стены его жилых помещений, которые ему периодически приходилось менять, переезжая с места на место. Он тщательно выкладывает, как вышивку, лабиринты с множеством закодированных символов, зачастую понятных только автору, которые он может часами истолковывать. «Ярче в мире ничего не бывает!» — восклицает самозагипнотизированный Генрих о своих «цветограммах в языке предмета». Элементы визуального поэтического наследия разрослись многочисленными изожанрами, где даже конфетная жвачка «подушечка» в купе с разноцветными канцелярскими резинками находится в полном соответствии с авторским критерием живописной изобразительности, которая должна быть такой, «чтобы картину хотелось съесть!»

Поворот к иным средствам выражения, по утверждению автора, не был обусловлен чужой языковой средой. Его активное служение поэтической музе прекратилось «в точном соответствии с вердиктом древних о неприличии занятий поэзией в возрасте, зарезервированном музой для прозы». Тем не менее экс-поэт продолжал декламационные упражнения звукоинтерпретаций своих стихов так, как будто в гортани застревал «позолоченный молоток отбойный, расправляющийся с залежалым асфальтом когда-то великой и могучей русской мовы». Вполне резонно Худяков мечтает видеть свои разукрашенные пиджаки, стационарные как чучела, под музейными стеклянными колпаками. Когда он меняет комнатное освещение на ультрафиолетовый свет, его художественная среда озаряется персональным подземным светилом, инфериорным светом солнечного затмения. Обстоятельно, как гид, он ведет зрителей по своему домашнему планетарию, комментируя живопись, рисунки, коллажи и вешалки с фосфоресцирующими пиджаками, рубашками и всякими аксессуарами. Все это он любит располагать вокруг рождественской елки, к которой он относится как к домашнему животному и порой держит ее до лета. Бесчисленные работы ослепляют и ломятся на зрителя в этом без-отечественном музее Генриха Худякова.